Моя первая теща, чистокровная цыганка, очень любила своего мужа, а, стало быть, тестя моего, исконно русского мужика. Родив ему последовательно дочь и сына, выдав замуж первую и оженив второго, она в сорок пять своих лет исчезла, вернулась в табор. Всесоюзный поиск результатов не дал, и цыганский Бог ей судья. А меня к цыганам всегда тянуло. Песни пел на Столбах — преимущественно цыганские. А угадав цыганку в одной из вовсе не красноярских скалолазок, женил ее на себе, — черт теперь разберет, кто кого женил или соблазнил, но дело вовсе не в этом.

Как-то раз в устье Лалетиной обосновались цыгане своим табором. Ну, конечно, никаких там бричек, лошадей, — так, польские палатки, но: костер, котлы на нем, детишки кругом, юбки цветастые, жилетки атласные, — суета: И мы идем мимо этой любопытной суеты своей, — ну, прекрасной тогда компанией: «Веселые ребята». Не все, конечно, но и втроем компанию представить могли: Борисена, Лохма и я, автор сегодняшних баек.

Табор эдак в сторонке слева, и мы прошли бы мимо, поскольку дело шло к полуночи, но там, у костра, тренькала гитара и молодой мужской голос что-то напевал. Да так слабенько, так неумело, плохо, что мы заухмылялись. Не знаю, может быть, все, что мы делали после, было не очень-то верно: какой-никакой гитарист все же имелся в таборе, а вот после нас — ни гитариста, ни гитары. Так ведь молодость! — вначале сделаешь, а после подумаешь.

Две гитары на троих висели у нас за плечами, и мы подошли к костру, соблюдая политес: мир вашему очагу, мол, не позволите ли путникам присесть ненадолго и все такое прочее. Улыбались, конечно, и даже изображали легкие такие полупоклоны. Ну, что цыгане? Не откажут же они никогда в гостеприимстве; круг раздвинулся и мы уселись на бревешко.

Тут я снова отступлю, — только лишь ради ублажения памяти бывалых столбистов. Были на Столбах певцы, — ой, были: Я-то застал разве что Спрута да Хасана; куда пораньше знаменитых питерских да московских бардов они стали сочинять и петь под гитару свои песни о таежном бродяжничестве, о Севере, о скалах, — где все это теперь? Пятнадцатилетним пацаном сидел я на Катушках, а там, внизу, степенно поздоровавшись, уселись рядышком они двое и устроили как бы конкурс: пели только свое и по очереди. Народу собралось!

Позже, в наше время, но всегда в одиночку, здорово пел Бен, мелькнул Михей, тоже не любивший компаний. После нас уже — Баякин, Руйга: Нет, пели-то и по сей день поют многие, едва не большинство, я ведь о тех, кто запомнился. Но только у нас, в «Веселых ребятах», вот так уж все удачно сложилось. Нам и пяти-шести гитар зачастую не хватало: Борисена, Лохма, Мамай, Мохендра, Шакин, Корнел, хриплая Дуська, колокольчиковая Клепа,- ох, простите, неназванные друзья, шибко велик ваш список: у нас пели все. Только мы устраивали гитарам экзамен на Коммунаре: если никто из лучших гитаристов не может извлечь из бедняжки что-то благозвучное — лети-ка вниз с последним своим плачущим звоном. Но напоследок мы ритуально каждую целовали: деревяшка не виновата в том, что ее делали с похмелья или в конце квартала.

Времени для репетиций у нас было предостаточно: ведь что делать на Столбах? — лазать по скалам, петь песни и охмурять девушек. Так разве все это не совмещается? Очень даже, и вот стало быть мы — денно и нощно; ну а пока — сели у цыганского костра. Детишки хороводятся и липнут, а красть у нас нечего; бабенки поворожить норовят, а заплатить нам нечем: давайте, мы вам чего-нибудь споем, так мы говорим. И кто же это откажется у ночного костра, в сладком бездельи, от концерта вполне трезвых, деликатных и симпатичных парней?

Здесь, господа читатели, я впадаю в затруднение, поскольку с горьковскими «Певцами» соперничать не смею, к тому же сам был участником того маленького импровизированного концерта, и скромность берет свое. А посему уберу всякие виньетки, сочиняемые литераторами для интереса: что было, то было.

Лохма обладал совершенно изумительным тенором, и внешне он был удивительно схож с нынешним гением сцены Лучано Паваротти,- полнотой, курчавостью, чертами лица. Первым и начал концерт, тихонько-тихонько так вначале,- «Очи черные, очи страстные:» Если бы хоть раз услышал Сличенко, он эту песню из своего репертуара исключил, — от стыда за собственную неумелость. Лохма начал романс, а мы с Борисеной знали, когда и как вступить. Ведь все цыганские романсы — удивительно разноголосны, — не знаю, как это называется у музыкантов. Уж как мы в таких штуках упражнялись, — да мы бы, наверное, разложили на голоса и «Гимн Советского Союза», если б хоть раз в наши головы пришло его спеть.

Цыгане загомонили было на несколько секунд, и вдруг замолкли: Свою «Ай да зазнобила:» (а что мы и знали-то кроме репертуара «Ромэн») я начинал уже в полной тишине, — в полной тишине у цыганского костра! Тут мы вновь выводили на три голоса, и славно нам пелось; когда вот так удается, и впрямь не глотка, а душа поет, как сказал кто-то где-то и когда-то. Третьим по очереди начинать песню выпало Борисене, и он ее начал, нашу любимицу, «Не вечернюю». Всегда любил юркино пение и немножко гордился тем, что партнером в «цыганский» дуэт с двумя же гитарами он предпочитал меня. Здесь, сейчас, даже мы с Лохмой вначале заслушались, и оба запоздали со своим вступлением, отчего Борисена досадливо дернул плечом; вступили однако, и уж постарались соответствовать.

Старый цыган, — хозяин табора или как там у них называется старший по возрасту и званию, сидел по другую от нас сторону костра. Добавьте Будулаю лет 20, повесьте ему на шею красную косынку, он и получится. Старик едва взглянул на нас, когда мы подошли, а после вновь мрачно уставился в костер. Так и сидел вплоть до того момента, когда Лохма начал петь. Вот тогда он вздрогнул, впился в Лохму глазами и глядел неотрывно. Юрка даже толкнул меня плечом и мотнул головой в его сторону, а я так же молча кивнул головой: вижу, мол.

Закончив свой маленький концерт, мы засобирались в путь, но здесь старик сорвался с места. Вначале он вырвал гитару из рук своего незадачливого солиста, долго гонялся за ним вокруг костра и наконец, догнав, изо всех сил огрел его по голове музыкальным инструментом, проломив нижнюю деку. А после: после он стал умолять Лохму остаться в таборе. По-русски старик говорил очень скверно, но кое-какие доводы мы поняли: Толян наш будет как сыр в масле кататься, иметь самую красивую женщину, а когда старик умрет, Лохма станет чуть ли не цыганским бароном. Тут и детишки забегали пуще прежнего, цыганки загомонили громче прежнего; Лохма не знал, как от старика избавиться, не обидев его, а мы с Юркой хохотали: бесплатный цирк приехал.

Мы уходили так же вежливо, как и пришли, раскланиваясь и благодаря за гостеприимство. Старик сидел на прежнем своем месте, обхватив голову руками. Он, кажется, плакал.